До этого у нас в классе все мальчишки сидели с мальчишками, девочки – с девочками. Наша бывшая учительница в младших классах, Ольга Федоровна, ставшая к тому времени директором школы, вызвала меня к себе в кабинет и заявила, что нам сидеть вместе не следует. Наверное, беспокоилась о нашей нравственности, но мне объяснила все тем, что я учился хорошо, а Оля – неважно, могла плохо повлиять на мою успеваемость.
Я решительно отказался от предложения директрисы. Не помню о каких-то других разговорах на эту тему, возможно, они и были, но помню, что мы с Олей остались сидеть на одной парте.
Довольно робкой попыткой Ольги Федоровны вмешаться в наши абсолютно невинные отношения с Оленькой дело и ограничилось. В мои школьные годы никто из преподавателей и не пытался заводить с нами разговор о том, что сейчас называют половым воспитанием. Конечно, улица и сверстники восполняли этот пробел, как могли, есть они и сегодня. Но мы много читали. Книги помогали воспитанию чувств.
Война украла мою юность. И остались от предвоенной поры воспоминания только о детских, полудетских и подростковых влюбленностей. Помню, еще до школы, лет в пять-шесть, влюбился в свою двоюродную сестру, красивую девушку-блондинку. Это была чисто детская чувственность, свободная от каких либо внешних влияний (разговоров, начитанности и т.п.), мне она хорошо запомнилась. Тоже еще до школы влюбился в свою сверстницу Люду, дочь наших знакомых. Как со старинной пасхальной открытки – голубоглазая, белокурая, с пышными локонами. Как волновали и радовали меня наши встречи! А потом, в первом-втором классе, наступила мальчишеская «зрелость», и я стал презирать всех девчонок. Но не надолго…
Как-то я забрел в кинотеатр у Никитских ворот. Было мне лет одиннадцать. После сеанса, выходя из зала, заметил девочку, красота которой поразила меня с первого взгляда. Зачарованный, пошел за ней следом. Не доходя до консерватории, она пересекла улицу и вошла во двор старого добротного дома, облицованного снизу гладкой плиткой. Я за ней в подъезд. Когда дверь за девочкой захлопнулась, подошел поближе и запомнил номер квартиры. Правда, он мне так и не понадобился. Я потом ни разу не посмел нажать заветную кнопку звонка. И встретить ее еще раз мне не удалось, хотя несколько раз приходил к ее дому, заходил во двор и подолгу ждал, не выйдет ли она. Гладил рукой плитки ее дома.
В том же примерно возрасте пошли мы всем классом на праздничную демонстрацию. И я впервые в жизни взял под руку девочку, все ту же Оленьку. Каким это было для меня событием, ни с чем несравнимым! Хотелось, чтобы демонстрация никогда не кончалась. Трепетное прикосновение к девочке кружило голову, превращало все вокруг в сказку, в счастливое и томительное ожидание чего-то необыкновенно прекрасного.
А летом 1941 года, во время воздушной тревоги, сидел я на дежурстве, на крыше, с одной девушкой. Она была старше меня на два года и казалась мне совсем взрослой. Нас нисколько не тревожил ставший уже привычным грохот зениток, изредка где-то ухали авиационные бомбы. Нам было не до них. Я робко обнял ее, она не отодвинулась. Так молча и сидели. Я замер от неожиданной остроты новых ощущений. Больше всего мне хотелось потрогать ее грудь, но я никак не мог на это решиться. Наконец, совсем невесомо положил ладонь на ее грудь, обтянутую легким свитером. Она не шелохнулась. Мы даже не целовались. Наверное, мало кто еще в ту ночь в Москве, кроме нас, с сожалением, а не с облегчением услышал сигнал «отбой воздушной тревоги».
Я так и ушел на войну летом 1941 года, шестнадцати лет от роду, не целованным. Первой девушкой, которую я поцеловал, была вчерашняя школьница, семнадцатилетняя медсестра из военного госпиталя. Как и я, целоваться она не умела. До сих пор я храню ее фотографию – от «медсестрички Любы».
Journal information